Травинка В. М. - Тропинка к здоровью

Мария гордилась своей городской жизнью. Но после отъезда матери ходила несколько дней вялая, будто тоско вала о чемто... Я ни о чем ее не спрашивала, знала, что не любит она говорить о селе. Иногда она сама заводила разговор.

— Чего там хорошегото, навоз один да поясница разламывается от работы. Мне с моим радикулитом там нельзя и дня работать, — почемуто зло выговаривала она.

Проходили дни, исчезал в нашей квартире тревожный лесной запах. Мария Алексеевна писала редко, и то все больше о хозяйственных изменениях в доме. Жаловалась, что дед стал совсем слабым. В конце одного письма была приписка для меня лично.

...Малины уродилось нынче, веток не видать, — писала она и прибавляла тут же. — Приезжай, Валинька, посбираешь, посмотришь на наше житье.

Но были разные заботы, так и не собралась съездить, хотя очень мне хотелось поглядеть на деревню, где живет Мария Алексеевна, на саму ее, беспокойную рановставайку... Както представлялось, что все она делает быстро, но без всякой суеты, степенно и ловко управляется с немногочисленной своей скотиною, потом, захватив с сараюшки грабли, идет ворошить колхозное сено. Они с дедом, как рассказывала она мне, вырабатывали немало трудодней на полевых работах. Заводит она, наверное, песню, чтобы легче работать. «Певуньей была я, любила петь в поле, — говорила она както. — Да и сейчас пою часто, хорошо с песней...»

Зимою, когда снова застучал в окошко крещенский мороз, что непременно наступает к 19 января, Мария Алексеевна снова приехала к нам погостить.

— Ну как вы там поживаете? — спрашиваю я ее, как старую знакомую.

Теперь мы ведем беседу не на кухне, как в прошлый раз, а у меня в комнате, удобно усевшись на диване. Мария Алексеевна не завидует мне, что у меня две комнаты, как Манька. Она както радостно и довольно говорит:

— Хорошо у тебя, дочуша, просторно...

Она держит большие жилистые руки на коленях, смотрит на меня чуть лукаво:

— Нехудо живем, Валинька. Ведь теперь у нас все делают машины. Раньше, бывало, руки зайдутся лен таскавши, а теперь ходим со стариком, вяжем бабки да сушить ставим их. И рожь, и жито — все машины убирают нынче, так легко стало.

— Да неужели вы ходите за косилкою? Ведь вам, наверное, восьмой десяток пошел, Мария Алексеевна?

— Ходим. А как же? Кому, кроме нас, ходитьто?Кажинный день с дедом выходим.

— Ну а молодые что же?!

Мария Алексеевна недоверчиво смотрит на меня:

— Да разве ты не знаешь? Уехавши многие. Другие ленятся в поле пойти. Все больше в контору пристраиваются, как школу кончат. А кажется, на что легче работать стало. И чего находят хорошего сидеть в конторе целый день, не могу я понять. Здоровые ведь. Все к городской жизни тянет молодых, не любят землю...

Мария Алексеевна тоскливо смотрит на свои руки.

— Вон от грабель то мозоли. Так до смерти, видно, и не отойдут, — говорит она. — А молодые то ленивые нынче стали, потому как машины за них все делают, вот и не стала крестьянскую работу любить. А уж все-то для них устроено. Школы, почитай, в любой деревне есть, Дом культуры выстроили светлый, просторный. Парикмахерская у нас есть, столовая теперь еду готовит.

— Только все им, видно, не впрок. Косы поостригли, лохматые ходят... Женки тоже им подражают, а раньше, бывало, стыдились без платка выйти мужние то. Теперича юбки коротенькие сшили. Неужто какому мужику голые ноги ихние понравятся?..

— Да что говорить, — продолжает она помолчав. Удобная стала для них жизнь. Готовить не хочешь — пойди в столовую. Мы, правда, с дедом до той переваренной еды не охочи, не заходили еще туда, да и привыкли возиться с русской печкой...

Мария Алексеевна умолкает, прислушивается к шуму в коридоре. Это Мария пришла с прогулки с внучкой, сейчас обедом кормить ее будет, уговаривать полчаса, чтобы] та поела. Я знаю, что очень не нравятся эти уговоры Марии Алексеевне, и стараюсь отвлечь ее. Меня тоже они раздражают...

— Ну а как же с народомто быть? Стариков мало, молодые все больше уезжают. Как думаете, Мария Алексеевна?

Она долго не отвечает, хотя я знаю, много и не раз думала она об этом, тревожит ее этот вопрос.

— Да как тут решать... Не наше, конечно, дело такие вопросы решать, — она почемуто понижает голос и наклоняется ко мне. — Думаю, надо обратно чтобы люди пришли в деревню. Хочу вот Маньку свою созвать, не старая еще, а уже больная. От безделья это все. Повороши бы сено летечко, так и давление бы ее наладилось. А то вот головою все мается. В сухой то траве сколько всего лечебного имеется...

— Головою мается с каких уж пор, а как скажу протраву, не слушает меня, будто у нас, деревенских баб, тоже не болит. Все в аптеку бежит, таблеток нанесет и глотает по пять штук, так, мол, врачиха сказала. А докторица-то со всем молодеханная, чего она в том смыслит, не пойму...

— Мария Алексеевна, а что за травки у вас пьют, ведь от давления, и я знаю, в аптеке специальные лекарства есть, хотя я туда сама не захожу уже лет пять.

— Не знаю, от давления или от чего, но сразу полегчает, бывало. У нас луковое перо никогда не бросают, у других по мешку накоплено. А оно очень даже помогаю щее, как раз от головы. Горсть кинешь в заварник, зальешь кипятком крутым и пьешь себе стаканчик - другой, как пить захочешь.

Некоторые бабы в печку ставят до утра, а у кого плита сложена, так еще покипятят часок. Это кто как привык, но польза - то все одинаковая, проходят боли.

— Слегла Ленка, закашляла, тоже просила не допросилась: брось ты, Манька, эти аптечные снадобья давать дитю. И что ведь удивительно, Валя, сама в детстве только травами и лечилась, не отказывалась. Бабка ее, матерь моя, зверобою с брусничным листом заварит и поит, вместо воды, значит. Уж к вечеру и помягчает в грудке, а к утру снова на улицу усвищет... Про этот коклюш тоже слыхали мы, а липовые листочки с чабрецом заварим, и он пропадает, перестает ребенок задыхаться.

— Так, Мария Алексеевна, ведь надо знать, сколько чего положить, вон в аптеке все расписано по граммам...

— Что ты, Валинька, не порти глаза, вычитывая цифры, материнская рука или, скажем, бабушкина не ошибется никогда! Все на глазок делаем, да и опыту наберешься к возрасту...

— А если воспаление легких? Ведь я читала в художественной литературе, сколько людей умирало раньше от болезни легких.

— Коли кашель долго не проходит и если худеть начнет ребенок, ни кровинки в лице, так тоже мы знали чем поить. Помню, у Катерины совсем доходил малец. А бабка Авдотья и присоветовала свои корешки. Кору дуба и корневище аира болотного — его у нас заросли всюду, на любом болоте — тоже в чугунке напарила ночь и принесла. Стали малого поить, так он уже на второй день и есть попросил, а то в рот ничего не брал: тошнило его, такой кашель был.

— Как все просто оказывается, Мария Алексеевна, —удивляюсь я.

А Мария Алексеевна както вся зарадовалась от моего внимания. Конечно, обидно ей, что не внимает Манька ее советам, словно зря прожила она свою жизнь, некому и передать накопленное ею. И чтобы поддержать ее настроение, я снова спрашиваю, нет ли чего от нарывов в горле, потому что у приятельницы внук вечно с завязанной шеей ходит, чуть что — и опять простудился.

— Конечно, у нас детишки тоже до того остудятся, что глотнуть не могут, шарфовто у нас не носят. Матренин пацан дохнуть не мог, помню, а фельдшеру понашему бездорожью не приехать, чуть не потеряла тогда внука.

Мария Алексеевна вся ушла в воспоминания, а я между тем про себя подумала: а не дифтерия ли была либо скарлатина у малыша...

— Так стали поить его клюквенным соком, а потом брусничным. Чуток подогрели, и вот он маленькими глоточками все пил и пил. Едва в горлышко проходило, а потом все получше и получше стало, а то аж лицо посиневши было, ясное дело, воздуху не хватало. А вообще, если горло и грудка у ребятенка слабые, так всегда настругаем репы либо брюквы и потчуем. Потом компрессы водочные из домашних каких настоек на шею ставим или на грудь.

— И что ей тут делать, не пойму я, — немного погодя продолжает Мария Алексеевна. — И городскою она не стала, и от деревни отвыкла... Говорила я ей сколько раз: поедем, такое хозяйство у нас стало богатое, земли после объединения появились добротные, а которые похуже — под сенокос пустили...

Мария, конечно, не поедет. Городскою себя считает. И жаль ей отца с матерью, совсем старые стали, приболеют, печку истопить некому. Лучше бы сюда приехали со стариком. Душа не болела бы о них. Но Мария Алексеевна и слушать не хочет о переезде в город.

— Да я тут сразу и умру, — делится она со мною.Воздуху тут мало, а дымом как пахнет. Не дровяной он, едучий дымто здесь... От него, верно, и болезни все, как ты думаешь? — спрашивает она.

— Конечно, вредный он, — соглашаюсь я.

— Вот молодыето не понимают, из какого рая бегут, — говорит Мария Алексеевна. И ведь не все сами уезжают из деревни. Прибыли какието недавно, пошли к председателю: надо нам десять человек из вашей деревни, на маляров будем их учить. Наобещали с три короба, наши свистушкито собрались и покатили. И матерей не послушались. Не знаю, кто теперь скотину колхозную станет доить, они поди что ни день бегали помогать дояркам. А мыто уж какие помощницы! Я и свою едва отдою вечером, с отдыхом уж...

Мария Алексеевна взволнованно замолкает, покачивает головою и продолжает:

— Не понимаю я, Валинька, почто такое делают? Ведь заглохнет земля без людей. И так половина урожая третьего года в земле осталась. Некому убрать было, а так богато всего народилось в тот год...

Мы пьем чай. Я завариваю Марии Алексеевне прямо в чашку: чай она, как все старые люди, любит...

— Мы с дедом редко чаем балуемся, все больше травки завариваем. Ежели смородинку бросить в чайничек, так сколь пользы она приносит! И от простуды поможет, и головная боль снимется, а уж аромат какой по всей избе пойдет от листка этого!

— Вода у вас чемто пахнет, что ли? — спрашивает Мария Алексеевна. Невкусная какаято. Дома, бывало, по пять чашек выпьешь из самовара, а тут не знаю как и чашку допить...

— Ну что вы, вода наша невская славится, полезной даже считается.

— Не знаю... Может быть, она по науке и полезная, только с нашей не сравнить по вкусу. Из самовара напьешься, будто сытой станешь. В избах у нас все больше электрические самовары теперь, но мы со стариком все попрежнему потягиваем из старенького, что с трубою. Березовый уголь дед специально для этого готовит. Пахнет от него больно ароматно...

По старой деревенской привычке Мария Алексеевна пьет вприкуску, откусывая от сахара малюсенький кусочек. Она долго тянет чай из блюдца, словно пытаясь найти спрятанный вкус невской нашей воды. В больших узловатых ее руках блюдце кажется хрупким и неустойчивым. Кажется, оно вотвот выпадет из ее толстых квадратных пальцев.

— Ну а в киното вы ходите со своим дедом? — спрашиваю я свою гостью.

— Бываем частенько. Хорошие картины у нас в клубе показывают. А когда нет картины, все у телевизоров сидят.Почти у всех в избе телевизор стоит. А домато все больше новые. Как объединились, лесу дали всем на выстройку.Такие хоромы себе отгрохали, залюбуешься. Все пятистенки, а то и шестистенки. У нас с дедом, правда, изба ста;ренькая. Да нам и жить недолго, — спокойно говорит она.

После чаепития Мария Алексеевна просит дать почитать какуюнибудь книжку.

— Чтобы до вечера время быстрее пробежало, — сообщает она мне. — Приходи пораньше, Валюшка, так хорошо с тобой беседовать, а то у Маньки все обеды да закуски для Ленки на уме.

— Да вот выбирайте любую, — подвожу я ее к стеллажу.

— Неужели все перечитала, — удивляется Мария Алексеевна, недоверчиво поглядывая на меня.

Она долго выбирает книги, произнося по складам названия. Спрашивает, о чем написано. Берет все больше о других странах.

— Вот век прожила, а не много знаю, как люди живут не у нас. Дюже интересно. Именато другие и не выговоришь, не то что запомнить, а заботы как наши...

На этот раз она гостит у нас дольше, я приношу ей свежие газеты. Читает она их прилежно, не пропуская ни единой заметки. Вечером у нас начинается политучеба.

— Вот все думаю, что им надо? Воюют, кровь льют, сколь денег зря тратят, чтобы убивать друг друга. Или места не хватает... Богатства, что ли, мало? А на что оно?..

Марии Алексеевне непонятно. И снова вспоминает она свою старенькую избу, в которой трудно, но мирно живется им с дедом.

— Злые люди всюду, конечно, есть... Вон нонче летом приказал бригадир силосовать загнившее на лугу сено. Зимапришла, коров кормить нечем на дальней ферме, где яма заложена была. Пахнет гнилью, морду воротит животина от такого корму. Так и стоят голодные, отощали совсем. А ему что...Жита, знать, мешков сто так и запропало, крышу сарая починить не нашли времени. Или льну сколько на земле осталось.Тоже погнил весь. Сколько бы пряжи вышло...

Мария Алексеевна долго молчит. Она не ждет ответа. Она знает, что я слушаю ее внимательно, что и мне очень жаль этого зря выросшего льна, загубленного пахучего сена, в котором так много лечебного...

— Скоро, говорят, наладится все у нас, пришлют людей, — както вся оживая и светлея лицом, говорит она вдруг. — А может, сами поедут, ведь платятто как хорошо теперь. Работай себе да работай, любую семью прокормить можно, если не лениться. И на продажу можно много вырастить... Какойто закон специальный для этого выпустить собираются. Не слыхала?

— Выпустят, обязательно, — поддерживаю я ее, мне так хочется, чтобы не погасла надежда в ее душе. Ей нравится, когда я ее поддерживаю.

— Ужинать пора, да и спать надо, — входит в комнату Мария. Она редко подсаживается к нам. Иногда кажется, что, кроме полов да обедов для внучки, ее совсем ничего не волнует.

— Успеется еще, — сердится Мария Алексеевна за то, что дочь прервала нашу беседу. — Недавно, чай, и ели-то. Да и захотеть-то не с чего, не работала я, поди, день-то, а все сидела.

Через неделю Мария Алексеевна начинает подсчитывать дни: пора Звездочку готовить, нынче рано ее запустили.

— Может, я худо про город что говорила, не обижай ся на меня, — говорит она мне на прощанье. — Деревенская я. Не люблю город. А деревню нельзя не любить. Хорошо у нас там, вольготно. Правда, зимою немножко скучно. Да ведь и поскучать когдато надо. Не все веселиться...

Пока поезд мчит Марию Алексеевну домой, давайте с вами разберемся в том, почему же так недовольна она своей городской дочкой. Почему не спится ей под стук колес, почему до утра тревога не уходит из ее сердца. Наверное, Мария Алексеевна и сама не может толком рассказать, что же так не понравилось ей и в нынешнем гостеваний в пи терской квартире, отчего так болит душа за тщедушную, тоненькую как былиночка, любимицу Ленку, к которой она привязалась еще летом...

Если позволите, я облеку свои догадки в некое лирическое отступление о нашем с вами отношении к детям, нашей любви, которая в дальнейшем превращается в ...зло. Да, да, Добро и Зло живут рядышком, они словно из окошка деревенских двух изб, что стоят напротив, посматривают друг на друга, и не только поглядывают, но как бы вел неслышный разговор, примерно такой:

— Я свою малышку внучку на перинку положу пуховую, чтобы помягче было спать отдыхать, — говорит одна.Вы догадались, кто именно? Конечно, Доброта, улыбаясь ласково, глаза зажмурив.

— Клади клади, глупая голова, от пуха то дышать нечем будет дитяти. Давай стели помягче соломку под каждый шаг, вон из моего хлева возьми охапку другую, еще наверх кинь. Вот ктото несет предыдущей старушке свеженькую соломку нынешнюю, вон какая она желто- солнечная да душистая. Бери, бабка, стели!

Пусть старушки далее переговариваются, а мы пор мыслим над сказанным.

Да, изнежила, занянчила Маруся свою внучку вконец. Вот и здоровья нет, вот и потеет маленький жалкий человечек от лишнего движения, от дуновения ветерка кашель в слабой грудке начинается.

Но главная беда впереди ждет-ожидает Леночку. Двигаться быстро бабушка ее разучила, а вскоре, как в школу она пойдет, — думать разучит, поскольку все заранее станет вместе с мамой выполнять.

Я думаю, вы довольно четко представили дальнейшие шаги в биографии замученного лаской и добротой ребенка. Ребенок с пеленок привыкает, чтобы ему подавали все блюдечке с синенькой каемочкой. Великое благо, что внучка Маруси всетаки жестко сопротивлялась тому количеству еды, что бабушка готовила-варила, а то бы и в дверь узенькую было бы ей не протолкнуться.

Както слышу разговор однажды поутру (очень рано начинала потчевать слабенькую Дюймовочку ее воспитательница, то есть Маруся).

— Ой, что за ребенок! Сыру не хочет, от кашки на чистом молоке (в котором плавает огромный кусок масла) отказывается, — причитает бабка и вытирает искренние слезы. — Совсем так погибнешь, если не будешь есть.

— Леночка, ну, съешь, пожалуйста, кусочек колбаски мягонькой, без хлеба хотя бы...

— Ладно, неси колбаску, — сжалилась Ленка и открыла свой малюсенький, как у куклы, ротик.

...Гдето сейчас эта девочка, что с нею стало во взрослой жизни, выросла ли она человеком, способным трудиться, бороться, уважать и ценить доброту близких? Уступит ли она мне место в метро, когда мое старенькое сердце перестанет гнать по жилочкам кровь так же весело, как в молодые годы?

Навряд ли... Почему я сомневаюсь и некоторые из вас тоже не вполне уверены в том, что она в мгновение вскочит и скажет:

— Садитесь, бабушка!

Кстати, тем, кто такое мне говорит, я часто дарю свою книжечку, которую за свой счет издала в застойные времена. Называется она «Одежды белые любви». И все строфы ее посвящены любви-помощи...

Почему же мы сомневаемся? Вполне понятно. Кто всю свою раннюю жизнь привык получать самое хорошее, самое вкусное, а чуть позднее — самое модное, ради которого старые члены семьи ютятся в закутках, чтобы лучшую часть предоставить дитяти, — так вот тот, о котором мы сейчас ведем речь, захочет и далее, не трудясь, не борясь, не завоевывая, получать все.

А запросы немалые, я вам скажу. Вот, например, моя дочь (она воспитывалась у бабушки в связи с тем, что тяжело болела на севере), когда выходила замуж (теперь их не выдают, как ранее было, они сами выходят), сказала мне, когда я готовила довольно скромный свадебный пир:

— Мама, некоторым родители дарят квартиру...

У меня самой, правда, никогда запросов, противоречащих социальному положению родных, с раннего детства не было. Конечно, вам не терпится узнать, кто же меня так, хорошо воспитал, и не поделюсь ли я с вами своим опытом.

С удовольствием, дорогие мои. Однажды, когда меня собирались отводить в детский сад, я стала громко реветь, потому как новое платье, что купили мне родители, показалось мне немного длинным либо недостаточно коротким (не помню уж точно причину каприза).

Мой молчаливый отец вынул из брюк ремень (с пряжкой, конечно же) и так знатно выпорол меня, что всю сле дующую неделю я не могла сидеть на том месте, на котором обычно сидят.

И все. И точка. С тех пор ни одного раза в жизни я не ослушалась взрослых. Очевидно, в самое время были мне предложены на завтрак березовые розги, то есть ремень с пряжкой.

Ясно, что здесь сыграл свою роль и психологический момент, если выразиться современным языком, хотя мои простые без высшего образования родители никакого понятия не имели об этом. А в чем же состоит психологический момент? — хотите вы задать мне вопрос.

Вы, очевидно, знаете, что наша подкорка имеет прямую связь со всеми частями тела, а они, в свою очередь, с подкоркой. Это называется обратной связью.

Когда ремень «гладил» мой маленький зад, то последний сообщал об этом подкорке. Ну а дальше все понятно, да? Как только мне вздумывалось сделать нечто против воли родителей, сразу же включалась обратная связь, и подкорка говорила заду: берегись!