Травинка В. М. - Тропинка к здоровью

Мария Алексеевна приезжала к нам нечасто, один раз в году. Когда глубокий снег закрывал поля, а скотина была «запущена». Выбиралась она изпод Кашина, чтобы навестить городскую дочь Маньку.

— Погостить вот прибыла, — окающим мягким говорком чуть смущенно докладывала она мне.

Здесь, за разговорами с Манькой, деревенскими и городскими новости, она скучала. Маня неохотно слушала о

сельских делах, отчего-то стыдилась своего прошлого деревенского житья. Мать осуждала ее за это, но ничего не говорила.

Вечером мы устраивались вдвоем на маленькой кухне. Маня и ее муж ложились рано.

— Вот в книжке прочитала твоей... — начинала гостья обычно.

Целыми днями, живя в городе, надев очки, Мария Алексеевна читала. Дочь все подсмеивалась над причудой матери. Сама она не брала в руки книги, не читала и газет, хотя давно жила в городе. «Ничем не интересуется, как трава живет», — говорил Иван Федорович, ее муж, когда гнала она его спать и не хотела дослушать его рассказ о фабрике, где он работал слесарем.

— Прочитала я, Валя, как в Австралии живут люди, — продолжала чуть погодя Мария Алексеевна. —Тоже забот немало везде. Трудно, знать, и они там живут, — задумчиво произносила она. Потом принималась рассказывать мне о том, что написано в книжке, узнав, что я еще не читала ее. Хотя Мария Алексеевна брала книжку у меня, но я всегда говорила ей, что не успела ее прочитать. Уж очень интересно было слушать ее пересказ. Переложенный на крестьянский язык быт далеких людей казалось какимто удивительно близким, людским...

Поговорив об австралийцах, мы снова отправлялись в ее деревню, лежащую гдето за белыми полями далеко отсюда. Мария Алексеевна вспоминала, как она училась грамоте. Видно, ей не хотелось, чтобы и я посмеялась над ее запоздалою любовью к книгам.

«Знаешь, Валинька, не удалось мне много классов пройти. Известное дело, детей в деревне в каждой избе полным - полно. И нас было семеро, мал-мала меньше. Школа за десять километров размещалась. Бегала и я три класса. Потом тятька сказал: работать пора.

А так, помню, полюбились книжки мне, страсть как охота было читать. Бывало, заморюсь на поле аж вот как, а вечером листок да почитаю. Брат приносил мне все рассказы про деревню, про леса как про наши написано было. Ну а потом уж и совсем времени не стало. До сенокоса еще ничего, а как вымашут травы, так и спину не разогнешь. Замуж отдали. Хороший мужик попался, хозяйственный. Потом и дети пошли...»

Мария Алексеевна задумывается. Молчу и я. Стараюсь пройти вместе с нею сейчас трудную длинную жизнь, от которой покрылось ее лицо темными морщинами...

— Теперь всех вырастила вот. Конечно, в летнюю пору читать и сейчас неколи, а зимой почитываю... Дед все смеется надо мной.

— А что, говорю, смеешься. Так и помрешь, ничего не узнавши. Вон сколько интересного пишут. Другой раз читаю ему вслух. Не оченьто я шибко читаю, про себя складнее будто выходит, но слушает. Онто совсем позабыл буквы.

Вечером следующего дня Мария Алексеевна поджидает меня. А я оставляю все дела, чтобы послушать окающий ее говорок, который уносит меня далеко от города, в ее деревенскую жизнь, которую я знаю плохо, больше по воспоминаниям нашей эвакуации.

— Вот глядела сегодня на ребятишек, — начинает она. — Напротив окон у нас детсад. Отгородку сделали. Летом, Манька сказывала, травка у них там посеяна. Только, говорит, по травкето они не бегают. А вот я думаю, для чего тогда сеют травуто? Нельзя, говорит, по траве, по дорожкам положено, да вот площадка для игр есть.

Мария Алексеевна жалеет городских ребятишек: бледные они все да больно тощенькие...

— Чай, речки-то они и в глаза не видывали, как думаешь, Валя?

— Нет, почему же, — отвечаю я. — На дачу вывозят садики и ясли. Там ведь речка есть и лес.

— Да разве их пустят к речке там, — сомневается Мария Алексеевна. — Знать, строго берегут их. Смотри вон, возле няньки так и жмутся. А нашим-то раздолье какое! Матренин Санька, дома у нас рядом, ему еще и шести нет годов, а деньденьской все лето из реки не вылезал.

Мария Алексеевна снова задумывается, долго смотрит, как бегают вокруг воспитательницы детишки, и снова возвращается в свою деревню, в лето.

• И босиком-то у них поди ребятишки не побегают. 

• Привозила Манька свою Леночку летом. Как нарядила ее в шерстяные носки, так все два месяца и ходила в них девчушка. Я ей говорю: лето ведь, пусти ребенка по траве босичком, вон какая трава мягкая да теплая от солнышка. Да где там.

— Заболела Ленка, оспу - ветрянку схватила, как в пруде возле конюшни выкупалась. Маньку чуть инфаркт не хватил, стала она ее зеленкою какойто мазать (навезла всяких таблеток, мазей видимо - невидимо). Все руки - ноги, все тело перемазала, каждый расчес отметила на теле, стыдно ребенка на двор пустить. Да она и не разрешила, закрылана целую неделю Ленку, окна все перезакрывала, мы с дедом на завалинке весь вечер сидели, такую духотищу устроила в избе.

А мы и понятия не имели, как та болезнь прозывается, а если стало дитя «чухаться», то есть чесаться, так, бывало, заставим пописать во чтонибудь и принимаемся растирать, как снова зачесалось. И руки смазываем, чтобы не притрагивался, значит, грязными. За дватри дня вся болезнь сойдет, и снова бегает ребятенок. Да и температуры никакой, и все от мочи. Градусников-то не было, трудно было их достать. Да зачем они? Ведь если в лоб бабушка либо мать поцелует, так сразу и ясно станет, есть жар или нет.

— Это как же такое узнается? — удивляюсь я, всю свою сознательную жизнь, как принято выражаться, доверявшая измерение температуры тела градуснику.

— Да очень просто, Валинька, лобик-то у ребенка если горячей материнских губ, значит, горит дате. И зимою наши ребятишки ничуть не боятся к дружку - соседу выбежать босиком. Прибегут, а ноги как у гуся красные. И ничего себе, не кашлянет даже. И сами мы, помню — в детстве и сапогов на каждого не было, — частенько по снежку бегали. И не болели. И Манькато тоже. Забыла, небось.

Сколько раз потом вспоминала я те слова Марии Алексеевны про свежий снежок, что засыпает наш город, как и деревню. И пока дворники не убрали белое пушистое покрывало, часто бегу в парк, что за две остановки от дому, и разуваюсь и хожу. До покраснения. Поначалу долго не краснеют пальцы, потому что капилляры закрыты, слиплись от болячек, оттого и кровообращение нарушено. А вскоре пошло. На белоснежном покрывале, по которому я хожу, особенно ясно видно, что загорелись мои старенькие ноги, перестали быть бледными, как у того, которого хоронить собираются.

А как согрелись они под холодом, так и одевайте прямо на мокрые ножки толстые шерстяные носки. Чувствуете, какой жар разливается, да? Что это? Вот чудесато в решете, стал подниматься жар все выше и выше. Не верите? Представьте себе, дойдет горячее тепло до самых ваших щечек. Когда придете домой, взгляните на себя в зеркало! Убедились?

И не придумывайте понапрасну, что, мол, мороз красный нос такое сделал. Нет. Жар пошел от ваших ступней к лицу, поскольку раскрылись ваши капилляры и понеслась кровь по свободным расширившимся каналам, и заработало ваше кровообращение так как ему и положено, по всей кровеносной системе.

Вот такое чудо сотворят с вами белоснежные хлопья, что сыплет и сыплет ктото на землю. Не проходите мимо своего здоровья, не кутайте свои ноги, по земле даже без снега очень полезно побродить. Я, например, 13 километров хожу босиком по парку. А лет пять назад, когда в 25й раз послушала песню, в которой поется, как славно босичком пробежаться по росе, дошло до меня как до жирафа с длиннющей шеей, что это доступно мне в любой день недели, только отмахнуться надо от толстой и неряшливой тетки по имени Лень и пойти! Уже пошли? Счастливого вам пути к здоровью!

— Слабенькая, говорит, у меня внучка, беречь ее надо... И откуда у нее это притворство? Кажись, самато выросла в деревне, в одном платьишке все лето до самых холодов носится, бывало... Земли бояться не надо. Земля сама лечит, от нее не заболеешь...

Мария Алексеевна снова смолкает. Я не перебиваю ее молчания, да и в разговор боюсь вставить лишнее слово. Не хочется мне пропустить ни единого словечка о нашей городской жизни, не хочется нарушать ее раздумий...

— Все не слушает меня, старую. И форточку в комнате не откроет, хотя и духотища у вас тут невозможная, уж очень жарко топят.

— Так если открыть форточку, скажем, летом, то комары ребенка искусают. Вон у нас некоторые дети тоже все в точках ходят от укусов, особенно если на даче побывали. Да что на даче, у нас в наших городских квартирах от них спасения никакого нету.

«Да как же нету, Валя. У насто, поди, поболе комарья, лес рядом, да еще к тому же мелиораторы болот развели повсюду, где надо и не надо, тучами летают, а такие кусачие, спасу нет.

Так ведь у нас испокон веков летом в избе не ночуют изза духоты, а в пологах спят. В любой деревне в каждой семье для каждого полог ставят, раньше специально бабы ткали материю для них. В сенях их ставят. Из хлева если запах идет, так он полезный! Все, что от животины, все здоровое, запомни, не гни нос, как моя Манька. Да я вижу, ты понимаешь, что к чему».

Прошло много лет, и в моей квартире появились мелкие «жгучие» (выражение Марии Алексеевны) насекомые, проведя ночь в компании которых наутро невозможно было на улицу выйти. И ничего не помогало. «Звездочка» вьетнамская спасала на часдругой, а в следующий раз комары ее во внимание не брали и с особым усердием впивались в тело (они тонко чувствуют те места, где кровь совсем рядом).

И переселилась я спать на свой застекленный балкон. Сначала сетку сделала, как у пчеловода, да только мелкие насекомые, видно, и ее прекрасно освоили, проникли. И потом, дышать под синтетической «отгородкой» было нелегко, задыхалась. И надумала я сшить себе деревенский полог. Во спасение от несметных полчищ, которые пищали так пронзительно, что будили меня даже после того, как я понюхала валерианку!

А как вольготно стало спать на воле, а не в этом жутком бетонном мешке, который, как я недавно узнала, несет нам погибель, ибо через стены не проходит усталость, и все, что организм выделяет среди ночи, шлаки то есть (а их немало), все к нам возвращается как ни в чем не бывало. Лучше не думать, а то совсем тоскливо вам станет. Я вовсе не хочу вас понапрасну печалить, коли спасение есть для многих из вас.

Ведь если балкона нет, так можно возле окон устро ить ложе спальное, а окна настежь открыть. Вы же не со .бираетесь следовать дочери Марии Алексеевны, правда? Впрочем, не будем ее осуждать. Ее можно только пожалеть, да?

Между прочим, на переселение на воздух навел меня массажист. Массирует и приговаривает; почему у вас такое кислородное голодание во всех мышцах, Валентина Михайловна? Вы должны спать только с открытой форточкой!

Я и сама не знала, откуда у меня кислородное голода ние, потому что сплю, с тех пор как себя помню, именно с открытой форточкой, даже с двумя (на кухне и в комнате).

И всетаки уразумела. Конечно, мало его у меня в нехороших стенах, главного составляющего нашего воздуха. Так что были у меня причины покинуть свою широкую удобную кровать и перейти отдыхать по ночам на узенькую детскую раскладушку (ее приходится наставлять коробкой), которая толькотолько помещалась на моем балкончике. Между прочим, у некоторых моих знакомых имеются довольно широкие лоджии, вместительные, а хламу там всякого навалом, который подчас только для помойки и годится. Так что почистите-ка ваши апартаменты, в которых кислороду намного больше, чем в комнатах, и размещайтесь. И на даче, на мой взгляд, надо спать на веранде, а можно в саду или в палисадничке — у кого что имеется.

А потом мне и полог подарили, из марли, как раз по размеру моего балкончика. Дай Бог здоровья и счастья Леночке, милой моей новой подруге (он у нее много лет на антресоли пролежал, с тех пор еще, как ездила она в Азию, где без такого укрытия запросто пропадешь).

Ну, ребятки мои милые, скажите, неужели вам не понравилось спать на воздухе, а? Я уверена, что многие, кто прочитал мою книгу, давно перебрались поближе к живительному кислороду.

Ночной отдых на воздухе пришелся по душе моему организму, а когда я однажды заленилась постелить себе там, то он запротестовал, и довольно активно. Через час я проснулась от стука в голове, а сердце билось так, будто я не спала, а бежала. Но что было совсем непонятно, стала я как бы задыхаться, как если бы ктото мне на грудь тяжесть положил... Помучалась я с часик, а потом пошла стелить на балконе. И через минутудругую все наладилось как по-щучьему велению, и заснула я сном праведницы. И вот что заметила: теперь высыпаюсь за 34 часа всего, а раньше, бывало, до 10 часов лежала — не уходит дрема. И все чаще и чаще сон становится именно наслаждением.

Маня оберегает правнучку от своей матери: старая, еще забудет шерстяным платочком грудку обвязать, и закашляет ребенок. Вчера вон недосмотрела и пробегала Ленка весь день без шерстяных носков...

Мария Алексеевна мало вмешивается. Правда, както сказала ей строго:

— Загубишь ты ребенка, погоди вот. Разве гоже так кутать! Вон как парная ходит весь день.

Нет, не нравилась Марии Алексеевне городская Манька.

— Какая работница была... Зачем только уехала из деревни? Конечно, трудно было в те годы. Земля у нас небогатая. А в городе-то что? Жила в чужом углу сколько лет, в сырости. Звала ее тогда обратно, да не вернулась. Сидит вон всю жизнь в четырех стенах, изленилась не работавши, вот и выдумляет всякое.

— Скучно тут у вас. Все дома да дома. А у нас как выйдешь, поля сразу начинаются, а чуть дальше лес. И речка рядом, за огородами сразу. Весной-то как заиграет все сразу, и лес весело так зашумит, и птицы гомонят, а от полей прелым хлебом понесет. Хмельной тогда у нас воздух становится. Голова от него кружится...

После таких разговоров Мария Алексеевна сникала както, скучала еще больше в нашей городской квартире, будто уже начинался в ее селении тот тревожный птичий гомон...

— Ведь снега там лежат, по полю, небось, не пройти, — напоминала я. — Долго до весны. Погостите у нас неделькудругую.

Но Мария Алексеевна уже потеряла покой. Вспоминала про копенку, что у старой вырубки. Клеверное там сено, хорошо бы Звездочке давать его по утрам. Не догадается дедто, старый совсем стал. Поди и про копенку запамятовал.

— Поеду я, Манька, не держи, — говорила она поутру.

— Да что ты, отдохни от коровто своих. Неужто худо тебе здесь, — возмущалась Мария. — Пойди пройдись по улице вместо своих книжек то. Или полежи. Эка в какую рань поднимаешься. Еще и шести нет, а уж на ногах...

Проходило два дня. Мария готовила подарки, бегала по магазинам, искала вкусненького для деда, гдето раздобыла жирный рыбий балык, достала воблы и снетков.

А Мария Алексеевна вся оживала вдруг, молодела както.

— Ну спасибо тебе, Валинька, за внимание, — степенно говорила она накануне отъезда. — Может, и неинтересны тебе про наше деревенское житье рассказы, но уж больно хорошо ты слушаешь меня, старую. Спасибо. При езжай когда к нам. Встретим как надо...

Мария Алексеевна уехала. Но долго еще в нашей квартире пахло неизъяснимым запахом чегото деревенского: не то парным молоком, которое пенилось в крынках, не землей, что пахла по весне житом... Может быть, оттого, что стояла в ванной кадушка соленых грибов, от которой несло лесной сыростью.

Запахи эти уносили меня далеко от сегодняшних забот. Както сразу оживали воспоминания о годах эвакуации в Калининской области, о богатой хлебами, льнами огромной картошкой Берлихинген деревне Артемиха.

Только вот убирать урожай было некому. Так и состарился на полях красноголовый густой клевер, всю зиму торчали из снега ржавые колосья. А следующим летом, как зацвели луга, обдавая деревню густым запахом мяты и ромашки, собрали нас всех, девятилетних и четырнадцатилетних, в бригаду, дали поле. Дед Никанор, который угощал нас медом со своей пасеки, сделал косы и грабли под стать нашему росту.

В четыре утра звенела колокольчиком под самым окном в сенях бригадир тетя Варюша.

— Косить вставайте, ребятки, — ласково говорила она, легко постукивая в оконце.

И мы вскакивали с постелей, хотя глаза наши еще спали крепким сном. Снова звенел колокольчик над самым ухом, это по второму разу обходила избы тетя Варюша.

Когда закончили косить свое поле, стали серпами жать рожь. Она стояла высоченной стеною, стебель к стеблю. От солнца и нагретой пожни было в ней душно.

— Не забирай помногу, питерянка, — советовала мне деревенская девчонка Нюрка.

В обед бегали по колкому жнивью на реку. Босые ноги не чувствовали острых остьев, так хотелось добраться до воды.

Когда потемнели голубые льняные поля, послали нашу ребячью бригаду туда. У речки лен выдергивался мягко, зато на горушке не вытащить было его из засохшей как камень земли... С тех льняных горушек, наверное, и остались мозоли на руках. А может быть, от толстого, не по рукам, черенка грабель.

Скрипя и покачиваясь на неровной полевой дороге, медленно тащился высокий воз. Мы лежали с Нюркой в сене и смотрели на небо. Она спрашивала, какие дома в Ленинграде, какого цвета. Но я рассказывала ей о нашей комнате, в которой мы жили, и о своем классе, а цвета никак не могла вспомнить...

В огромном колхозном сарае мяли сено. Через несколько минут от пряного запаха сушеных трав становилось нечем дышать.

— Вылезай, питеряночка, хватни воздухато, — весело кричала мне тетя Варюша, а потом, схватив меня своими большими руками, закидывала снова наверх...

И немудрено, что за четыре деревенских года изменился в корне облик бледнолицего болезненного подростка. Намного позднее поняла я, как трудовая сельская юность развила мои мышцы, укрепила мое здоровье, а сено, в котором я часами стояла, принимая снизу охапки, лечило во мне все.

Да, да, вот Себастьян Кнейп описывает интересный случай, как один мужчина избавился в одну ночь от многих недугов. Застрял он в гостях, остался среди поля чистого, как говорится, одинодинешенек, а рядом лес на ветру шумит, гроза вотвот грянет. Увидел в поле копну, вырыл в ней кодушку (покарельски то значит домик) и залез. И проспал от пряных запахов трав целые сутки. Солнце стало второй раз заходить, заря вечерняя заалела над лесом, а он лежитотдыхает.

А когда вылез из душистого своего убежища, то ощутил в себе ни с того ни с сего силы небывалые и пошагал

пешком. И так быстро добрался до дому, что соседи стали посмеиваться:

— Броська ты сочинять нам сказки, поди, вторые сутки шлепаешь.

И не только ходить он стал как ветер (что само по себе является признаком здоровья), но и сам весьма разительно изменился, куда только спрятались - подевались все хвори. И недаром шутили долго - долго односельчане:

— Не иначе как с бабкой - колдуньей повстречался в ту ночь!

Да, поистине волшебство имеется в скошенных травах! Так что, друзья мои, не проходите мимо скошенного луга равнодушно, остановитесь, потяните чуть носом, вдохните аромат и так прямо и ложитесь возле краешка поля, заройтесь в прохладную травку, прижмитесь к ней губами и всем телом, и вы тут же почувствуете трепет в своем теле необъяснимый — то земля - матушка принимает вас, волнует вас, исправляет - чинит все, что прохудилось, очистит, что замусорилось. Помните, что говорил Себастьян Кнейп? Да, да, болезнь — это грязь, чтобы выздороветь, надо очиститься. Чем? Травками. Потому каждая из тле и лечит многие хвори, что вытягивает грязь.

Мария Осиповна, Манька, бегала по квартире, при думывала для себя работу. На ее трудовые деревенские руки явно не хватало здесь дела. Она принималась скрести свои добела ухоженные полы, стирала чуть поблекшее белье, готовила Ленке кушанья из нескольких блюд, какое понравится.

Казалось, она бегала по скошенной опушке и все боялась, что вотвот брызнут из набежавшей тучи крупные первые капли на пахучее сено...