Наранхо К. - Гештальт–терапия отношение и практика атеоретического эмпиризма

3) что это основное отношение не является идеологическим вопросом, но само опирается на переживание: очевидность актуальности (то есть признания факта: мы здесь и сейчас и наши поступки конкретны); очевидность ответственности (факт, что мы делаем то, что делаем, мы именно такие); и очевидность осознанности (в некоторой степени мы знаем, что делаем и переживаем, вне зависимости того, как мы себя обманываем, притворяясь, что искренни с собой).

На этих страницах я детально остановлюсь на одном аспекте тройственного отношения Гештальт-терапии, как примере работы по объяснению, которое следовало бы дать по всем трем. Более специфично я объясню аспект актуальности, являющийся основным аспектом философии Гештальт-терапии. Я предполагаю показать, то все вопросы отражены в этом одном, поскольку понятия актуальности, осознанности и ответственности освещены лишь поверхностно. При близком рассмотрении можно обнаружить, например, что вопрос актуальности относится не только к оценке настоящего времени и места, но к любой конкретной реальности, скорее чувствуемой и ощущаемой, чем мыслимой и представляемой, к осознанности и решимости. Надеюсь, что последующие страницы покажут, что воля жить моментом неотделима от вопроса открытости переживаниям, веры в реальность, дискриминации между реальностью и фантазиями, подавляемости контроля и принятия потенциального расстройства, гедонистического мировоззрения, осознания потенциальной смерти и т.д. Все эти вопросы являются составляющими одного опыта бытия, рассмотрение такого опыта в перспективе сконцентрированности на настоящем ведет к отвлеченному выбору.

II. Концентрация на Настоящем как Техника

Хотя формула «hie et nunc» все время встречается в схоластической литературе, отношения между здесь и сейчас для современной психотерапии явились результатом постепенной эволюции:

Психоанализ начинался с подхода, ориентированного на прошлое. Фрейдовское открытие свободной ассоциации начиналось в опытах по гипнозу, и его первое использование методики было по своей природе попыткой выйти из состояния транса и все же выявить разгадку в понимании прошлого своего пациента. Было время, когда он ставил вопрос пациенту и просил рассказать о первой же мысли, пришедшей ему в голову в момент прикосновения к его лбу. С ростом опытных данных он обнаружил, что можно опустить прикосновение ко лбу, а также вопрос, вместо этого все внимание обратить на каждое высказывание пациента, как на ассоциацию с предшествующим в спонтанном потоке мыслей, воспоминаний, фантазий. В то время для него это было всего лишь сырым материалом, требующим своей интерпретации, наиболее драгоценными были ассоциации, относящиеся к детству пациента. Он сделал вывод, что только через понимание прошлого пациент может освободиться в настоящем.

Первым шагом в интересе к настоящему в психоанализе стало наблюдение Фрейдом «передачи» или трансферент-ности напряженности чувств пациента к аналитику как отзвук ранних его чувств по отношению к родителям или братьям-сестрам; понимание терапевтических отношений сразу же стало важным для понимания все еще остающегося основным вопроса о прошлом пациента.

В начале анализ передачи оставался обслуживающим по отношению к ретроспективной интерпретации, но можно сказать, что он вел все глубже и глубже в понимание его самоценности, поскольку следующим шагом был постепенный сдвиг на выделение не прошлого, а настоящего, не только как посредника или исследуемый материал, но как цель понимания. Так, если вначале анализ настоящего являлся лишь инструментом или средством для интерпретации прошлого, то сегодня многие относятся к анализу событий детства как к средствам, ведущим к пониманию динамики настоящего.

Пути развития были разнообразны. Мелани Кляйн, например, опробовала интерпретационный язык, основанный на выводах о раннем детском опыте, однако в современной практике ее школа тяготеет к почти полной концентрации на понимании «трансферентного отношения». Так же сосредоточен на настоящем и Байон в своей групповой ситу-ативности.

Обращение Вильгельма Райха к настоящему явилось результатом сдвига его интереса от слов к поступкам. В его анализе характера вопросом являлось скорее понимание формы выражения пациента, чем содержание его высказываний. Лучшего пути для этого, чем наблюдение поведения в текущей ситуации, было не найти. Третьим примером является вклад в оценку настоящего в терапевтическом процессе Карен Хорни, которая коснулась самого основания интерпретации неврозов. По ее мнению, эмоциональные возмущения, зародившиеся в прошлом, поддерживаются теперь фальшивой идентичностью. Неврастеник запродал душу дьяволу в обмен на сияющее воображаемое, он продолжает упорствовать в целесообразности этой «сделки». Если человек может понять, как он хоронит свое истинное «я» именно в данный момент, он может освободиться.

Акцент на росте при ориентации на настоящее в современной психотерапии может быть прослежен до воздействия двух других источников, находящихся в стороне от психоанализа: коллизии группы и Восточные духовные науки. Сведения о последних широко распространились на Западе, занятия по некоторым из них получили сильное развитие. В частности, можно среди других выделит Дзен, внесший свою лепту в придание Гештальт-терапии современного ее вида.

Сейчас в Презентификации и в «Континууме Осознания»

Существуют, по крайней мере, два пути, в которых концентрация на настоящем отражена техническим репертуаром Гештальт-терапии. Один — это откровенная просьба к пациенту следовать его намерениям, здесь выражается то, что входит в его теперешнее поле сознания. Чаще всего это сопровождается наставлением воздержаться от осмысливания во имя чистого самонаблюдения. Другой путь — это презентификация прошлого или будущего (или фантазии в целом). Он может принять внутреннюю попытку к идентификации или переживания прошлых событий как возврат диалектики, или, что более часто, к проигрыванию сцен с мимикой и позами, соответствующими сцене, а также вербальным участием, как в психодраме.

Обе эти техники имеют приоритет в духовных науках гораздо древнее, чем психотерапия, принимая во внимание их значимость, по другому и не могло бы быть. Презентификация обнаруживается в истории драматургии, в магии и ритуалах, в актуализации снов у некоторых примитивных народов. Бытие в настоящем является краеугольным камнем некоторых форм медитации. И презентификация, и бытие в настоящем находят в Гештальт-терапии свое олицетворение и форму применения, достойные более детального рассмотрения. Ниже я остановлюсь на подходе, называемом в Гештальт-терапии упражнением континуума осознанности. Поскольку оно во многом подобно медитации, переведенной в словесные формы, и его роль в Гештальт-терапии сравнима со свободной ассоциацией в психоанализе, я буду говорить о нем, в основном, в сравнительном ключе.

Гешталът—терапия и Медитация

Практика концентрации на переживаниях настоящего имеет место в нескольких традициях духовных наук. В Буддизме это следствие «правомыслия», один из факторов «Благородного Восьмеричного Пути». Аспект «правомыслия» является практикой «обнаженного внимания».

Обнаженное внимание применимо только к настоящему. Оно учит, что многие давно позабыли: жить с полной осознанностью Здесь и Сейчас. Оно учит лицом к лицу принимать настоящее, не пытаться бежать от него в мысли о прошлом и будущем. Прошлое и будущее являются для нормального сознания не объектами наблюдения, а отражением. В обычной жизни прошлое и будущее воспринимаются редко как объекты истинно мудрого отражения, чаще они являются объектами грез и пустых образов, главными врагами Истинного Правомыслия, Истинного Понимания, а также Истинных Поступков. Обнаженное внимание, честно находясь на посту наблюдения, спокойно и беспристрастно следит за непрекращающимся маршем времени, оно тихо ожидает, когда будущее предстанет перед глазами настоящего и исчезнет в прошлом. Сколько энергии тратится на бесполезные мысли о прошлом, на ленивое перебирание давно ушедших дней, пустые сожаления, раскаяния, на бессмысленные прокручивания мысленно или словами всех банальностей прошлого! Также тщетны обращения в будущее: глупые надежды, фантастические проекты, пустые мечты, беспочвенные страхи и бесполезные волнения. Все это суета, могущая быть рассеянной обнаженным вниманием1.

Прошлое и будущее не являются «обнаженными объектами» по своей воображаемой природе, на них нельзя задерживаться, поскольку это ведет к потере свободы: иллюзии заманивают нас и растворяют в себе. Нияпоника Тхера говорит:

Истинное Правомыслие обретает для человека утерянную жемчужину свободы, извлекая ее из пасти дракона Времени. Истинное Правомыслие разрывает путы прошлого, которые человек старается опять на себя накинуть, оглядываясь в прошлое вновь и вновь глазами, полными тщеты и печали. Оно не дает человеку сковать себя воображаемыми страхами и надеждами прошлого и будущего. Истинное Правомыслие возвращает человека к свободе, которую можно обрести только в настоящем2.

Самым важным из цитированного по отношению к практике является форма медитации, которую китайцы называют ey-хсин (безделие), которая состоит, как говорит Ватте, в «способности сохранять нормальное и каждодневное сознание и в то же время отпустить его».

То есть человек начинает объективно относиться к потоку мыслей, образов, чувств, ощущений, постоянно текущих в рассудке. Вместо попыток контролировать и управлять потоком, ему просто позволяется течь как придется. Пока сознание нормального позволяет себе нестись этим потоком, самое главное — это видеть поток, не будучи им унесенным.

Это состояние, в котором человек просто принимает восприятия по мере их поступления, не вмешиваясь в них, с одной стороны, и не идентифицируя себя с ними, с другой стороны. Их не судят, по ним не строят теорий, не стараются контролировать, не пытаются менять их природу в ту или иную сторону; им позволено быть такими, какие они есть. «Совершенный человек,— говорил Чуань-тцу, — использует свой разум как зеркало, оно ничего не схватывает, оно ничему не отказывает, оно получает, но не хранит». Это должно достигаться «простой бездумностью, с одной стороны, и обыкновенной недисциплинированностью пытливости, с другой»3.

Практика обращения к настоящему в контексте Геш-тальт-терапии очень похожа на вербализованную медитацию. Более того, это медитация, внесенная в межличностную ситуацию в качестве акта самораскрытия. Это позволяет вести наблюдения терапевту (для неопытных это обязательно) и может также добавить значимость к содержанию осознанности.

Не сомневаюсь, что поиск слов и процесс рассказа может интерферироваться с определенными состояниями рассудка; процесс выражения также добавляет осознанность к упражнению, вне его будучи простым средством информации во время вмешательства терапевта. Можно указать на следующие преимущества коммуникативной осознанности:

1) Акт выражения бросает вызов отточенности сознания. Не совсем правильным было бы говорить, что мы знаем что-то, но не можем выразить это словами. Конечно, слова — это просто слова, ими всего не скажешь, но в границах ясности восприятия, сопутствующей способности выражать, художник становится господином сознания, а не опытным моделистом. В искусстве, как и в психотерапии, задача передать что-то способствует истинности видения, зависит от него, а не от праздного желания видеть.

2) Наличие свидетельства обычно ведет к усилению и внимания, и значимости наблюдаемого. Думается, что чем сознательнее наблюдатель, тем больше отточено его внимание; сознание как бы контагиозно, то есть человек не может не смотреть на то, что выставлено для другого.

3) Содержание сознания в межличностных ситуациях естественным образом тяготеет к межличностным отношениям, тогда как медитирующий в одиночестве, сфокусированный на «здесь и теперь», будет систематически терпеть неудачу в поисках подобного содержания в своем поле осознанности. Поскольку это в основном, модель отношения и самовоображения в процессе отношения, подвергающаяся возмущению в психопатологических условиях, данный фактор принимает угрожающие размеры в упражнении «здесь и теперь» в терапии, чем в ситуации Я-ТЫ.

3 Алан Ватте, «Высшая идентичность» (Нью-Йорк: Фаррар, 1957г.), стр. 176.

4) Межличностная ситуация делает концентрацию на настоящем более затрудненной, поскольку извлекает проекцию, избегания и самообман вообще. К примеру, то, что для одинокого медитатора может быть серией наблюдений физического состояния,"в контексте коммуникации может стать внедренным в чувство тревоги о возможности неинтересности для терапевта, представится, что такие наблюдения являются тривиальными и показывающими бессодержательность. Возбуждение подобных чувств и фантазий достойно внимания:

а) если концентрация на настоящем есть желаемый путь жизни, обычно сопутствуемый превратностями межличностных отношений, проверка контактом влечет за собой идеальную учебную ситуацию. Я бы хотел обратиться к мысли, что практика сиюминутности является истинно верным упражнением, а не просто случаем для видения собственного внутреннего мира. Подобно тому, как бывает в поведенческой терапии, это является процессом бесчувственности, в котором индивид становится свободным от обусловленности избегаемого переживания, он узнает, что бояться нечего.

б) К вышесказанному относится тот факт, что именно осознание трудности в концентрации на настоящем может привести к первому шагу, чтобы их превзойти. Переживание принудительного качества тягостного раздумья или размышления может быть неотделимым от понимания альтернативы им и в истинном понимании различий между высказываниями рассудка и концентрацией на настоящем.

)) Терапевтический контекст позволяет наблюдать процесс самонаблюдения когда терапевт возвращает пациента обратно к настоящему, когда тот отходит от настоящего (то есть от себя самого). Здесь есть два пути. Самый простой (кроме простого напоминания о его задаче) состоит в подведении его шаг за шагом к тому, что он делает бессознательно. Это сопровождается направлением его внимания на аспекты его поведения, которые формируют часть его автоматических моделей реагирования или сталкиваются с его намеренными действиями. Простое служение ему зеркалом может помочь привести его в фокус его отношений с самим собой и с его действиями в целом.

П. Не знаю, что теперь сказать...

Т. Вижу, что вы на меня не смотрите.

П. (хихикнула)

Т. А теперь прикрыли лицо.

П. Вы меня смущаете!

Т. Теперь закрылись обеими руками...

П. Прекратите! Нельзя же так!

Т. Что вы теперь чувствуете?

П. Смущение! Не смотрите на меня!

Т. Ну, так и смущайтесь на здоровье.

П. Я живу с этим всю свою жизнь!

Всего стесняюсь!

Будто бы даже не чувствую своего права на жизнь!

Альтернативой этому процессу простого отражения поведения пациента является принятие во внимание случаев несостоятельности в концентрации на настоящем как ключа к трудностям пациента (или скорее живых примеров этого) точно так же, как в психоанализе неудача свободных ассоциаций является целью интерпретации. Вместо интерпретации в Гештальт-терапии мй имеем объяснение: просьба, чтобы пациент сам узнал и выразил переживание, лежащее в основе его избегающего настоящего поведения. По одному из выводов Гештальт-терапии следует, что концентрация на настоящем должна быть естественной: по сути, сиюминутность — это то, чего, мы больше всего хотим, таким образом, отклонения от настоящего содержатся в природе избегания или принудительной жертвы, а не в случайных альтернативах. Даже если этот вывод не подходил бы для человеческой коммуникативности в целом, в Гештальт—терапии он действует надежно через принуждение пациента оставаться в его настоящем. Отклонения в такой структуре могут быть поняты либо как неудача, как саботаж намерения, либо как неверность всего подхода и/или несостоятельность терапевта.

На практике между тем психотерапевт будет не только тренировать пациента во внимательности к его текущим переживаниям, но особо воодушевит его, чтобы тот осознал и выразил свои переживания даже при неудаче в выполнении задачи. Чтобы заполнить пробелы осознанности, нужно остановиться:

П. : У меня сердце колотится. Руки потеют. Я боюсь.

Помню, когда мы с вами работали в прошлый раз... Т. : Что вы хотите рассказать мне, вспоминая о прошлой неделе? П. : Я боялся раскрыться, потом снова почувствовал облегчение, но думаю, что я не распростился с истинным...

Т. : А почему вы хотите рассказать это сейчас? П. : Я хотел бы встретиться лицом к лицу с моим страхом, выявить, что бы там ни было, чего я избегаю. Т. : Хорошо. Этого вы хотите сейчас. Продолжайте говорить о том, что вы переживаете в эту минуту. П. : Я бы хотел особенно выделить, что на этой неделе мне значительно лучше. Т. : Не могли бы вы при этом рассказать о ваших переживаниях? П. : Испытываю к вам благодарность, хочу, чтобы вы знали об этом. Т. : Я понял. А теперь будьте добры сравнить два утверждения* «Испытываю благодарность» и то, что вам на этой неделе полегчало. Вы можете сказать мне, почему вы предпочитаете рассказать о том, что чувствуете, а.не просто признать свои ощущения? 1

П. : Если бы я сказал: «Испытываю благодарность к вам», я все же чувствовал бы, что мне нужно объяснить...

А! Ну да! Теперь я знаю. Говоря о благодарности, я действовал бы слишком прямо. Для меня более удобно было бы, чтобы вы предположили или просто почувствовали это без того, чтобы мне нужно было обнажать свои чувства.

В данном случае можно увидеть, что пациент: 1) избежал самовыражения и ответственности за свои чувства (как будет видно потом, из-за своей противоречивости), и 2) обыграл свои чувства вместо того, чтобы раскрыть их в попытке манипулировать настроем терапевта на удовлетворенность, а не дать себе понять своего желания выглядеть в его глазах попривлекательнее.

Когда активность мотивированная переживанием, иная, чем просто акт сознательности, и выявляется через подобные увертки, часто получается, что пациент прибегает к окольным путям самовыражения, находясь под воздействием отклонения от настоящего. Прямое выражение, в свою очередь, способствует большей осознанности.

Т. : Давайте-ка посмотрим, что вы почувствуете, если вот так прямо скажете мне о своей благодарности.

П. : Хочу вас поблагодарить за то, что вы для меня сделали. Чувствую, что хотел бы отблагодарить вас в некотором роде за ваше внимание... Черт! Чувствую, мне так неудобно говорить это. Вы, наверное, можете подумать, что я лицемер и подхалим. Мне как-то чувствуется, что это лицемерное утверждение. Я чувствую не такую благодарность. Хочу, чтобы Вы поверили, какую благодарность я испытываю.

Т. : Очень хорошо. А как вы чувствуете себя, когда хотите, чтобы я поверил в это?

П. : Чувствую себя таким маленьким, незащищенным. Боюсь, что вы обрушитесь на меня, потому хочу, чтобы вы были на моей стороне.

Можно взглянуть на приведенную ситуацию с той позиции, что пациент с самого начала не хочет принимать ответственность за изъявление своей благодарности. Как в дальнейшем станет понятно, это является следствием его противоречивости и нежеланием говорить очевидную ложь (или по крайней мере полуправду). В конце концов когда он на самом деле берет на себя ответственность за то, чтобы хотеть, чтобы терапевт воспринял его благодарность, он признает свой страх в корне всего события. Верно, что его первое утверждение относилось к биению сердца и стра-' ху, но теперь, говоря о своих ожиданиях, что доктор может на него «обрушиться», он еще больше ушел в субстанцию своего страха. Возвращаясь вновь к этой ситуации, кажется разумным сделать вывод, что он отклонился от концентрации на настоящем, когда незаметно для себя выбрал манипуляцию, а не переживание. Простая настойчивость на возвращение в настоящее, возможно, могла бы сказать больше о содержании его поверхностного сознания, однако привела бы к неудаче в развитии бессознательного управления его стремлением.к избеганию ответственности.