Наранхо К. - Гештальт–терапия отношение и практика атеоретического эмпиризма

Хочу теперь обратиться ко второй теме и высказаться по поводу дыр в Гештальте и потенциальной роли Гештальта в холизме программы роста.

Вы знакомы с понятием «дыр», которое предложил Фритц. У человека может не быть глаз, но он чувствует себя видящим; у другого можно удалить сердце, и тогда ему потребуется тепло кого-то другого. Некоторые не ощущают своего тела, вместо этого они в контакте с абстракциями. Каждый из нас не замечает какие-то аспекты своего переживания, часть своего поля переживания. Я полагаю, что подобное встречается в Гештальте как культурно-социальное явление. Фритц часто пользовался словом «отрицание». Как известно, он определял эго как явление идентификации — акт, которым мы определяем «это моя граница», которым устанавливаем себе барьеры и говорим: «Все, что за пределами,— это не я, не я». И Гештальт-те-рапия говорит: «Это не Гештальт». Она воздвигает свои барьеры и утверждает, что то-то и то—то «не есть Гештальт— терапия».

Я сказал бы, что Гештальт-терапия появилась на свет в соперничестве — и весьма успешном — из того, что мы сейчас называем гуманистическим движением. Фритц никогда не уходил от соперничества. При необходимости он мог умело побороться с монополией психоанализа, с догматической монополией, отвергнувшей многих талантливых людей (таких, как Хорни) и сопротивляющейся творческому подходу. Фритц был первым, кому удалось в одиночку противиться психоанализу в США так, что именно о Гештальте было сказано: «В этом есть какая-то могучая терапевтическая сила». Я говорю, что это и открыло путь для гуманистического движения в целом, поскольку идеи следовали за практикой, а не наоборот. В то время, как другие подходы ТА, группы столкновения и т.д. не смогли достичь такого успеха, хотя и хлынули на сцену после того, как величайшему авторитету психоанализа был нанесен удар.

Фритц исходил из отношения состязательности контекстов, когда говорил: «Это не так, а вот это гораздо лучше». Например, он подчеркивал о себе, сколько лет потерял, почивая на лаврах, никогда не мог простить Фрейду, сколь мало внимания тот ему уделил во время посещения Вены. Однако хотелось бы сказать, что не только не нужно, но и непростительно выбрасывать за борт процесс инсайта в психотерапии или сводить его к минимуму, что стало привычным для Гештальта. Я считаю, что любая глубокая терапия оперирует посредством инсайта, даже когда это и не интерпретация, а поведенческий эксперимент, такой, как рискованность, групповое взаимодействие, инсценировка, обостренное внимание, рассказ о личных переживаниях терапевту, ведущий к инсайту. Я полагаю, что нет необходимости отбрасывать простой процесс рассказа о восприятиях и понимании со стороны терапевта. Интеллектуализация не подходит для сеанса Гештальт-терапии, однако сегодня многие (а Эйб Левицкий прежде всего) считают, что вовсе не нужно применять Гештальт для каждого отдельного сеанса или же что можно чередовать Гештальт с интерпретацией. Сегодня есть даже аналитики, провозглашающие Гештальт вкладом в психоанализ (и я считаю это логичным, если под этим понимать не анализ, в котором изначальная приверженность к специфической теории вымарывает феноменологический аспект терапевтической деятельности и свободную игру терапевтической интуиции).

Дырами, нарастающими в Гештальте из-за отказа от психоанализа, являются не только теоретическое непризнание инсайта и практическое неиспользование интерпретации, но также и неиспользование свободной ассоциации, которую Фритц отвергал и называл свободной диссоциацией. Я полагаю, что иногда полезно прибегать к свободному потоку мышления (а не к ощущению — поступку — восприятию пациента), точно так же, как полезно интерпретировать, однако не догматически, но в свете «Так я это вижу».

А теперь позвольте сказать пару слов о так называемом «дерьме собачьем». Это очень полезный термин для определенного рода защитной интеллектуализации, и разница между нормальным «дерьмом собачьим» и «дерьмом слоновьим» не менее подходяща. Но нужно помнить, что Фритц был весьма противоречив по отношению к собственным теоретическим разработкам. В его автобиографии можно увидеть, как на одной странице он дает превосходные концепции времени, пространства, сознания, а на другой высмеивает себя за философствования. С одной стороны, он вводит в Гештальт мнение, по которому получается, что для теории здесь нет места, а с другой — говорит также в своей биографии, что, если бы ему довелось стать священной коровой, он бы воспользовался своим престижем для интеграции психологии, медитации и философии.

Понятно, как мне кажется, что личность Фритца наводит на сильное антиинтеллектуальное предубеждение, и мы не должны ослеплять себя этим, чтобы признать, что интеллект, как эмоция и поступок, может быть частью пути роста. Именно из такого признания и вырастает так называемое «учение». Восточные пути, например, вмещают в себя — каждый из них — мировоззрение — это частично космология, частично антропология; мировоззрение, поддерживающее или стимулирующее трансформативный процесс. Подобные перспективы (дришти на санскрите) являются средством видения вещей, что облегчает путь. Я полагаю, что Гештальт мог бы также оперировать в контексте видения вещей (и. говорю это, несмотря на скудный энтузиазм в «традиционном», т.е. гудменовском теоретизировании). Это еще одна дыра в Гештальте, выросшая из-за претензий, что всего можно добиться без всякой поддержки. Гештальт Фритца в последние годы был хорошим историческим примером того, что в терапии можно обойтись без теории, но совсем не обязательно точно этому следовать, уча терапевтов, что понимание психики, психопатологии, взросления человека является дерьмом собачьим.

Нечто подобное можно сказать в отношении медитации. Сам Фритц медитировал, по крайней мере в те годы, когда я знал его, но вследствие нежелания оценить любой путь кроме своего собственного, свысока смотрел на все, что касалось духовности. В результате некоторые сегодняшние гештальтисты не признают факта, что медитативное сознание представляет глубочайшую самоподдержку. Большинство Гештальтистов знакомо с концепцией роста как движения от внешней поддержки к самоподдержке. В то время, пока много говорится о поддержке из заземленности в сенсорном осознании и, в более общем плане, из осознания переживания, нам нужно учиться поддержке в духовных традициях, идущей из оставления поддержки во всем и через открытость — развивая чувство существования вне осознания содержания — осознания осознания, чистого присутствия или истинного бодрствования (бодхи в буддизме), которая дарует и чувство неранимости и способность быть независимым.

В традиционном Гештальте (если так можно назвать ранний Гештальт, когда он так избегал традиционности) есть дыра, образовавшаяся вначале из представления и презумпции, что внимание, которое уделяется телу во время сеанса, достаточно. Нужно отдать должное Гештальту заосознание им тела, за внимание к позе и жестам во время терапевтического процесса, так же как за его внимание к телесным ощущениям как к состоянию бодрствования и отражения чувств; и все же, я полагаю, что Фритц и Лаура несколько самонадеянно утверждали, что этого достаточно; отдаю должное гештальтистам нашего поколения -— Бобу Холлу, Ричарду Блумбергу, Айлен Рабенфелд — всем, кто интегрировал райховы и другие элементы «работы тела» в Гештальт. По существу, дело здесь не в том, чтобы индивид мог что-то получить от сеанса, а в том, чтобы уметь помочь себе посредством внимания к тому, чтобы положить конец сдерживающей броне своей физиологии. Чтобы быть эффективной, работа тела в любой известной школе требует определенного внимания и времени. Пусть это будет Фельденкрейс, Александер, древние методики — как йога и Тай Чи, техника потребует времени, чтобы ею овладеть.

Другой дырой терапевтического репертуара является чересчур строгое следование терапевтом установленным границам Гештальта, что может систематично удерживать его от возможностей совета или поведенческих предписаний.Все эти важные аспекты поведенческой терапии и современной семейной терапии являются, без сомнения, надежными средствами в руках психотерапевта и духовного наставника, и я хотел бы бросить вызов преобладающему мнению гештальтистов (взятому из раннего психоанализа и из терапии Роджера), что воздействия советом на пациента следует избегать. Каким бы ненаправляющим Геш-тальт-терапевт ни был в его поддержке спонтанности, он вполне может быть весьма направляющим своей подсказкой поведенческого экспериментирования во время сеанса — и нет причины, почему бы это не распространить (как это часто делал Джим Симкин) на определение задач вне или в дополнение ко времени лечения — т:.е. на советы по самостоятельной работе над собой в повседневной жизни.

До сих пор я говорил о дырах с точки зрения незадействования ценных ресурсов, о неиспользовании возможностей, которые могли бы способствовать терапевтическому процессу во имя чистоты Гештальта. Теперь хочу обратиться к дырам, природа которых более психологична. Одну из них можно описать, как склонность Гештальта к «крутости». Каким бы ценным ни был бы вклад Гештальта в его систематической поддержке экспрессии гнева, мне кажется, что его поборничество грубости иногда приводит к определенному забвению идеала любви; идеала — тут я согласен с Фрейдом,— который не может быть отделен от

J нашего понимания целительства. Верно, что выявление конфликтов и боли уже само по себе достаточно во многих случаях, чтобы убрать барьеры к спонтанной интеграции. Между тем, полезно иметь на виду и интеграционный процесс, чтобы знать, что мы работаем по восстановлению способности любить, без которой не может быть полного удовлетворения или окончания страдания. В этом отношении гештальтисты должны многому научиться (как я уже заявлял) у процесса Фишера—Хоффмана — не с тем, чтобы превратиться в проводников процесса Фишера-Хоффмана, а для того, чтобы увидеть, какое значение там придается факторам любви и прощения, и внести это в практику Гештальта.

Еще одной дырой может стать отношение Гештальта по превалированию удовольствия над болью в трансформированном процессе. Я уже говорил, что в самом начале Гештальт представлялся как «гуманистический гедонизм». Верно, экспрессия импульса помогает избежать репрессии; предписание не сдерживаться помогает процессу осознания импульсов: и, однако, это не должно привести нас к мнению, что реверсный процесс сдерживания импульсов бесплоден как подход. Духовность традиционно была не гедонистичной, а аскетичной, строгой, из признания, что ограничения тоже могут обострить наше внимание к своим желаниям и эмоциям. Если пристально взглянуть на Гештальт, можно увидеть, что оба эти аспекта отражены в нем. Часть Гештальта отваживается обходиться без «обвинителя» (в большей мере, чем в реальной жизни), а другая его часть представлена способностью «ладить» с переживанием, не прибегая к его обыгрыванию, когда член группы говорит (к примеру): «Мне неловко от того, что вы сказали»,— вместо того, чтобы сделать критическое замечание. Главным выражением этой дыры в Гештальтной практике является наставление для повседневной жизни, которое большинством выносится после сеанса Гештальта. Обычным отношением бывает, что нужно всегда жить «по-геш-тальтски», т:е. выражать свои негативные чувства в семье и на работе. Я с таким советом не согласен, поскольку слишком часто наблюдал, как это ведет к бесконечному раздражению в группе, не ориентированной психотерапевтически, в которой это становится скорее деструктивным, чем конструктивным. Я считаю, что правило прозрачности весьма ценно для Гештальт-терапии, но в ее пределах, а традиционная установка на сдерживание своей деструк-тивности в повседневной жизни может быть лучшим фоном для дополнительной работы над собой.

Думаю, что Гештальт-терапия, столь революционный метод 15 лет назад, появившийся в нашей культуре, сегодня рискует превратиться в еще более ортодоксальную монополию, чем в прошлом был психоанализ. И я считаю более подходящим сегодня, когда Гештальт получил широкое признание, чтобы его рамки стали более гибкими, дав тем самым возможность для более широкого развития Гештальта — холистического подхода, в котором способности индивида к работе над собой отрабатываются в медитации и практике осознанности в повседневной жизни и в котором телесная работа, как и ментальная перспектива в развитии человека, способствуют процессу роста индивида — в дополнение к непосредственно сеансу терапии. В этом случае Гештальт-терапия послужит еще лучше, как изысканной элемент мозаики, дополняющий и поддерживающий ее.

Глава седьмая

Должен признаться, что никогда не интересовался историей Гештальт-терапии и даже не думал что-нибудь посвятить этому вопросу, пока Рикардо Зербетто не попросил меня сделать обзор Гештальта за последние двадцать лет. Обзор, однако, не получился, и д-р Зербетто, ставший одним из организаторов этой конференции, пожелал, чтобы я все же остановился на этом вопросе. Позже он собирался провести сессию, посвященную истории Гештальта, где мой доклад «» явился бы частью выступлений по нью-йорскому и калифорнийскому периоду деятельности Перлса. Задача, которую я на себя взял по обзору гештальтной литературы и «Гештальт-журнала» в хронической последовательности, позволила мне многое увидеть более ясно и почувствовать теперь искренне желание поделиться своими соображениями по истории Гештальта.

Поскольку никто из Нью-Йорка не взялся за это дело, а Эйб предпочел более личное представление своего становления как Гештальтиста, я почувствовал себя вправе рассказать не только о «Гештальте после Фритца», но также о Гештальте в эзаленский период Фритца. Мне показалось необходимым показать то, что я считаю основой последующей работы Фритца (на Западном Побережье): «новое начало», которое он пережил во время кризиса в Израиле, когда ему было шестьдесят. Именно поэтому, когда несколько недель тому назад ко мне позвонил Рикардо и спросил, как я собираюсь озаглавить выступление, я ответил (не желая удлинить и без того длинное название): «Геш-тальт-терапия после Иерусалима». Он был озадачен, не-

1 Отредактированная запись на Четвертой Международной Конференции по Гештальту (Сиена, Италия, 1991 г.).

верно истолковав столь апокалиптический слог. Вижу, как он представил то, как это будет звучать для людей, не знающих, что приезд Фритца в Израиль стал поворотным пунктом его жизни — событием, сделавшим его не просто талантливым, а мастером. В моем несколько неспешном заглавии отразились сразу и жизнь Фритца в Израиле, и нечто «апокалиптическое». С технической точки зрения это было неправильным, поскольку Фритц провел в Иерусалиме не так уж и много времени, а настоящим местом его внутреннего переворота был Эйнход2.

Поэтому позвольте мне начать свое повествование с момента приезда Фритца в Эйнход. Эйнход — это поселок художников к югу от Хайфы, где остановился Фритц во время своих блужданий (как он рассказывает в автобиографии), почувствовав «заточенность в жизни», приговорен-ность и даже не депрессию — отчаяние. По приглашению д-ра Симкина он приехал в Калифорнию, а затем решил вернуться из Калифорнии в Нью-Йорк, но не с запада на восток, а через запад, вокруг света.

Первая остановка была в Японии, и он влюбился там в Киото. Затем, объехав весь свет, он устраивается в Эзалене («устраивается» — слишком сильно сказано, ведь он был вечным «цыганом»), навсегда оставив в своем сердце Киото и Израиль, остановка в которых явилась для Фритца своего рода странствованием в странствовании. В Эйнходе он познакомился с духом хиппи, и это стало для него большим ударом, поскольку до этого он всегда гнался за славой и признанием и не имел никакого понятия, что же это значит — ничего не делать.

В автобиографии он рассказывает, каким ударом было для него найти людей, которые лишь искали и искали нечто совершенно другого порядка, чем двигающее его возбуждение. Он отдался живописи и серьезно подумывал забросить свою профессию терапевта. Близко сошелся с Хиллелом (одним из основателей поселка и весьма примечательной личностью в

2 Хотя я решил рассказать о деятельности Фритца в последний период его жизни и о Гештальт-терапии после Фритца, уже в типографии я вернулся к изначальному заглавию «» — из-за двойственности его значения в связи с двоякостью смысла слова «после». Потому что Гештальт-терапия Фритца «после Иерусалима» стала «после» него в том смысле, который имеют в виду, говоря о живописи после Рембрандта.

длинном перечне израильских авторитетов), писавшим Джеку Гейнесу по поводу его книги в семидесятые:

«Он прямо мне сказал, что больше не хочет быть психиатром, он не хотел больше заниматься психотерапией, он хотел полностью посвятить себя живописи и искусству, живописи и музыке, так мне и сказал. Он распрощался с прошлым и, однако же, вернулся обратно к психотерапии, вернулся к тому, с чем распрощался, пережив то, что стало для него новым рождением».

Это впечатление совпадает с мнением д-ра Кулкара, психиатра, к помощи которого Фритц прибегал каждую неделю, чтобы проверить на себе действие ЛСД. Д-р Кул-кар был восхищен Фритцем, считая однако его занятие бесполезным, поскольку не было от этого никакой пользы, Фритц и сам хорошо справлялся: «Он лечил себя, а это не было депрессией, то была боль роста, боль нового рождения».

Когда я познакомился с Фритцем в Эзалене — и когда весь мир через Эзален узнал Фритца, поскольку теперь он становится уже харизматической фигурой — это был не тот Фритц, которого мы раньше знали. Думаю, можно сказать, что он всегда проявлял большой талант, но здесь он подходит к расцвету своего гения. Между талантом и гением большая разница. Гениальность — это не просто потенция, не только прикладная способность, это глубинный контакт индивида со своей исконной сущностью. Величие, которое те из нас, кто знал его во второй фазе жизни, чувствовали в нем, явилось выражением зрелости, а не тем, что было поверхностным в начале, пусть даже и талантливым.

Однако не только расцвет гения Фритца лежал в основе «гештальтного взрыва» в середине шестидесятых; еще одним фактором этого был Эзален или, более обще, начало «калифорнийского чуда». Была какая—то провидческая связь между его приходом в Калифорнию с предложением чего—то важного и замечательными людьми, работавшими там. Поскольку не только в Израиле, но особенно в Калифорнии ищущие смысла люди находили оазис и формировали движение, запустившее контр-культуру в нашу жизни.

Фритц предлагал не только нечто особенное, он вышел на совершенно иной уровень самореализации и авторитетности, как он достаточно ясно говорит в автобиографии, утверждая, что нашел «Тао и истину». Несмотря на то, что он иногда затушевывал такое признание (когда говорил: «Я еще не дошел до высшей ступени озарения, если только она есть»), его позиция была полной и завершенной, и это выражалось через естественное ощущение его авторитета. Мне кажется, что те из нас, кто встречался с ним, воспринимали его как воспринимают мастера Дзена — не потому, что у него какая-то особая добродетель, а из скрытого ощущения, что «он знает». И интуиция, конечно же, не подводила, поскольку это восприятие подтверждалось все снова и снова. В тех пределах, где это оставалось верным, заключался фактор его психотерапевтического успеха. Вот вам пример: Хиллел, его гостеприимный хозяин и учитель живописи в Израиле, говорит: «Нам не нужно было много разговаривать, мы читали мысли друг друга»,— и добавляет, что он (Хиллел) был не просто художником, но и пытался писать, но оставил свои попытки: это было трудно и не совмещалось с семейной жизнью. Он разрывался между желанием высказаться и необходимостью уединения, чтобы писать, которое никак не давала его жена. Он никогда не говорил об этом Фритцу, но Фритц сам однажды обратился к нему: «Хиллел, ты должен был стать не художником, а писателем. Но когда в конце концов ты станешь писать тебе потребуется отдельная комната, ключ от которой никогда не давай жене». В этом есть какое-то ясновидение. Он никогда об этом не говорил, но считаю, что именно его необычайной интуицией, а не какими-то теориями, объясняется то, как он работал.