Якобзон Л.Я. - Онанизм у мужчины и женщины

Через 160 с лишним лет, в 1912 году, мы находим у Дежерина и Гауклера следующие строки о душевном мире онаниста: "Онанизм играет видную роль в механизме психической фиксации субъекта на его половых органах. Эта роль отнюдь не имеет физического характера. То это – лица, которые черпают в онанизме отвращение к половому акту. То, и гораздо чаще – пациенты при редком даже онанизме остаются уверенными, что они непоправимо разрушили свой организм, и что они навсегда останутся истощёнными и бессильными. Причина, очевидно, лежит в воспитании, которое внедрило в умы людей в этом отношении целый ряд ошибочных представлений. И иногда эти же самые представления отравляют им существование. Но ещё чаще в силу нравственных или религиозных идей они с самого начала упрекают себя в онанизме и это состояние постоянных упрёков вызывает у них продолжительное состояние депрессии. Эта депрессия является настоящей причиной их полового бессилия. Убежденные очень часто в своей общей негодности, такие больные часто остаются уверенными в своей специальной негодности и становятся половыми неврастениками. Иные из них отказываются от женитьбы, так как убеждены, что они неспособны произвести на свет детей или что их дети не будут жизнеспособными. Любопытно, что эта мысль о дефективности будущих детей нередко занимает юных онанистов, которым ещё очень далеко до брачного возраста".

Встречаются люди 30-50 лет и даже старше, живущие под впечатлением, что они изуродовали и окончательно разрушили свой организм благодаря онанизму в молодости, и что они расплачиваются за последствие своей дурной привычки.

Я припоминаю 54-летнего генерал-майора, приехавшего ко мне из Москвы с жалобою на ослабление половой силы. В анамнезе у пациента имелся сифилис, полученный 28 лет назад, и перелой. Тем не менее, причину ослабления своей половой силы пациент усматривал лишь в онанизме, которым он занимался в юности, притом в очень умеренной степени.

Я лечил одного учёного, который в юности умеренно онанировал, но был тогда настолько убеждён в обязательности серьёзного вреда онанизма для здоровья, что, несмотря на влечение к теоретическим наукам, поступил на медицинский факультет, чтобы изучить влияние онанизма на здоровье и, по мере возможности, противодействовать ему теми средствами, которыми располагает медицина. Хорошо окончив медицинский факультет, пациент, тем не менее, по-прежнему не чувствовал влечения к врачебной деятельности и потому отдался изучению других наук, в одной из которых он затем занял видное место.

Очень многие онанисты жалуются, что они загубили свою жизнь, считают себя большими грешниками, осыпают себя упрёками и ищут везде помощи. Это – наследственно отягощённые психопаты, с юных лет робкие, боязливые, замкнутые, склонные копаться в своей душе, занятые самим собою и, прежде всего ипохондрически-настроенные, т. е. предрасположенные к тому, чтобы усматривать в любом ощущении или незначительном телесном расстройстве тяжёлую и опасную болезнь, которая разрушает их жизнь и здоровье, и на которой они сосредоточивают всё своё внимание. Эта душевная ненормальность задолго предшествует у них онанизму, если они вообще онанисты, что бывает далеко не всегда. Нередко такие люди ошибочно принимают за онанизм обычные ночные поллюции.

Не проходит, пожалуй, дня, говорит Эленбург, чтобы к нему не являлись молодые или нежилые люди, полубезумные от страха, что они разрушили свою жизнь более или мене давнишними "грехами молодости". Пациенты убеждены в том, что у них имеется заболевание головного или спинного мозга, или что оно должно у них обнаружиться.

Как справедливо указывает Форель, люди, упрекающие себя по поводу своего онанизма, лишь крайне редко предаются ему в усиленной степени. Чаще всего такие люди онанируют один или два раза в неделю. Напротив, субъекты, усердно онанирующие, например, по несколько раз в день, редко предаются угрызениям совести по этому поводу. Эти субъекты, принадлежащие к категории людей с половой гиперестезией, нисколько не соответствуют ходячему представлению об онанисте. Нередко они делаются энергичными Дон Жуанами и оказываются смелыми и вполне приспособленными к жизни людьми.

Онанистическому акту нередко предшествует борьба со стремлением к онанизму. Если последнее побеждает, - а победа здесь бывает гораздо чаще, чем поражение, - то вслед за мастурбаторным актом нередко появляется чувство раскаяния и угрызения совести, обещания самому себе, к сожалению, постоянно нарушаемые, "никогда больше этого не делать" и т.д.

Один из моих пациентов иногда давал себе письменно честное слово прекратить онанизм. Один из таких документов он написал собственной кровью, но ничто не помогало. Он же в бытность мальчиком считал, что он единственный или почти единственный на свете человек, который нашёл способ удовлетворять себя без женщин. Он хотел описать этот способ в зашифрованном виде. После его смерти люди должны были найти его запись, расшифровать её и найти, таким образам, новые горизонты.

Иногда привычный онанист ищет утешение в молитве, впадает в религиозную экзальтацию, нередко добровольно истязает себя или налагает на себя суровые испытания и затем вновь поддаётся соблазну и онанирует. Тогда у него является уверенность, что его воля бессильна побороть порочную склонность, которая угрожает ему, по его мнению, самыми тягостными последствиями1.

Интересно выяснить, почему онанизм сопровождается угрызениями совести. Не меньший интерес представляет собой вопрос о том, как возникло отношение к онанистическому акту, как к греху. Я лично склонен видеть в этом влияние христианской культуры с её аскетическими идеалами.

В классической древности видели в зачатии естественный и полный глубокого значения процесс, которому человечество обязано своим существованием, сохранение и размножением. О половых процессах говорили тогда с той же спокойной и благородной простотой, как о государственных делах, искусстве, науке или жизненных повседневных нуждах.

Древние религии не проповедовали строгого полового воздержания. Его не требовала не только греко-римская религия, но и раннее иудейство. Как общее правило, брак и деторождение являются в его глазах благородным делом. Даже для назареев не было обязательно половое воздержание. Только ко времени явления Христа в иудействе усиливаются аскетические течения. Правда, в первоначальном своём виде и христианство является религией не аскетизма, а веры и любви. Проповедь Христа и апостолов не заключала в себе ничего, что говорило бы в пользу аскетизма, как высшей цели жизни. Тем не менее, именно христианство вызвало наиболее яркие и типичные формы аскетизма. Христианство имело в этом отношении предшественника в неоплатонической и пифагорейской школах, объявивших тело с его страстями нечистым и презренным. Именно, в христианстве, особенно в католической церкви, аскетизм получил всемирно-историческую силу и наложил печать на культурное развитие Европы. "Вместе с христианством зародился тот лицемерный и человеконенавистнический дух, который усматривал в мирских радостях нечто греховное и в особенности отмечал печатью низменности любовь между мужчиною и женщиною. Таким образом, половое влечение, которому мы обязаны не только сохранением нашего вида, но также облагораживанием всех рас, животных и растительных, презиралось и преследовалось. Загнанное в болото и дебри, оно целые столетия влачило жалкое существование. В результате оно действительно выродилось и привело к неестественным извращениям" (Мюллер-Лиэр).

Имея в идеале аскетизм, церковь и общество допускают половые сношения в браке, но совершенно не могут, с этой точки зрения, допустить половые возбуждение вне его. Отсюда непосредственно вытекает греховность онанизма, как полового удовлетворения, не направленного на продолжение рода.

И по Штекелю, чувство виновности у онаниста имеет, между прочим, телеологический источник. Все люди, говорит он, страдают ошибкою мышления, которую никогда не удаётся волне искоренить. Это – теологическое мышление. Религия предназначила половой акт для служения человечеству. Акт, сопровождающийся наслаждением, сам по себе греховен, если он не служит высокой цели продолжения рода1.С этой точки зрения онанизм представляет собой бесцельное расточение ценного материала. Он асоциален и отягощает совесть культурного человека, который не может расстаться с вопросами: почему? зачем?

Отрицательное отношение к онанизму поддерживается у публики известным ей, но значительно преувеличиваемым его вредом от продолжительного злоупотребления онанизмом.

Далее, народный инстинкт или народная совесть осуждает, как безнравственное, всякое явление, моральное санкционирование которого могло бы нанести тяжёлый ущерб личности или обществу. Своим осуждением народная совесть создаёт известную защиту от распущенности и вредных для здоровья эксцессов. Надо принять во внимание и то обстоятельство, что распространение онанизма могло бы ограничить нормальное половое общение, не только внебрачное, ни и законное. Если бы онанизм был нравственно дозволенным, то мужчина, по мнению Молля, совершенно не стал бы бороться за обладанием женщиной, и нравственная ценность последней значительно уменьшилась. Аналогичные соображения имеют место и при онанизме у женщин. Необходимо спаять оба пола и заставлять народную совесть осуждать онанизм.

С этим последним взглядом я не могу не согласиться, но решительно протестую против мнения Молля, что нравственное санкционирование онанизма прекратило бы борьбу за обладание женщиной. По моему глубокому убеждению, никакие моральные одобрения или запрещения онанизма не могут помешать извечному стремлению полов друг к другу. Онанизм, как бы на него ни смотрела мораль, был и будет для нормальных людей, т.е. для огромного большинства, не более как суррогатом полового акта с существом другого пола.

Психоаналитическая школа Фрейда усматривает причину чувства виновности у онаниста, главным образом, в кровосмесительном характере фантазии, которую, по мнению этой школы, сопровождается каждый онанистический акт.

Под мыслями о кровосмешении Фрейд и его ученики (Штекель, Задгер, Ранк, Штейнер и др.) разумеют фиксирование детского влечения на родителях, братьях, сёстрах и других окружающих лицах, которые представляются ребёнку заместителями кровных родственников. "Ребёнок не умеет проводить различие в своих симпатиях. Он ещё не умеет провести разницу между двумя формами любви, которые у взрослого дифференцируются, с одной стороны, в половое чувство, с другой стороны – в идеальную любовь. Ребёнок знает лишь одно желание – обладать любимым предметом и в соответствии с этим считает всё, что противится такому его стремлению, тяжким нарушением своих прав. Поэтому как его склонность к любимому объекту, так и враждебное чувство к нарушителю его любовного счастья сопряжены у него с тяжёлыми аффектами. Первым предметом любви у каждого мальчика является, по необходимости, сначала мать, которая его нежит, кормит, защищает; поэтому на неё и направлена вся склонность мальчика. Он хотел бы целиком обладать матерью. Когда же с притязаниями на любовь матери является отец – и инстинктивная ревность ребёнка скоро замечает в нём более счастливого соперника, - то ближайшим последствием этого является аффективная антипатия к воображаемому нарушителю его счастья, которая может усилиться до степени ненависти к отцу. Это напоминает мотив легенды об Эдипе, в которой сын убивает отца и женится на матери. С годами ребёнок, под влиянием культуры и воспитания, узнаёт, что его отношение к родителям было неправильно. Его первоначальная, чисто чувственная склонность к матери поднимается до более высокого уровня детской любви. Он научается впоследствии направлять свои чувственные стремления на другие объекты, где он не вступает в конфликт с законами о нравственности. Таков нормальный процесс. Но у некоторых субъектов дело происходит не так просто. Когда наступает время отстранить от матери чувственное влечение к ней, то они бывают вынуждены в то же время совсем лишиться всей своей способности к любви: при вытеснении своей эротической склонности к матери они в то же время вытесняют и всю свою сексуальность" (Штейнер).

"Если, - говорит Задгер, - исходить из того основного положения, что каждая первичная онанистическая фантазия всегда носит кровосмесительный характер, по крайней мере, при первых онанистических актах, то тотчас же станет ясным целый ряд трудно объяснимых или вовсе необъяснимых явлений. Так, например, станет ясно, почему большинство людей гораздо больше стыдятся онанизма, чем это представляется обоснованным при всеобщем распространении его. Станет также понятно, почему громадное большинство людей с презрением смотрят на онанистов. В том и другом случае за этим стоит бессознательное знание того, что первоначальные сопутствующие представления строжайше запрещены".

По моему мнению, школа Фрейда обобщает и чрезмерно преувеличивает наблюдаемую иногда сексуальную окраску влечения детей к родителям. Но и осторожные наблюдатели признают, что если ребёнок любит мамину постель и охотно укладывается в неё, то часто в основе этого лежит сексуальное переживание. Заслуживает внимания также то обстоятельство, что мальчики чаще повязываются к матери, а девочки к отцу. Напротив, гомосексуально чувствующие мужчины сообщали Моллю, что они в детстве охотнее целовали отца, чем мать. Очень редко половое влечение бывает направлено на родных братьев и сестёр. Это объясняется отчасти тем, что половое чувство мало возбуждается при продолжительной совместной жизни. Далее, большую роль играют внушаемые ребёнку с детства взгляды и воззрения, имеющие целью устранение кровосмешения. Под влиянием этих же причин, вероятно, исчезают половые элементы из чувства ребёнка к матери.

Мне лично только в одном случае пришлось встретиться у онаниста если не с мыслью о кровосмешении, то, во всяком случае, со значительно более тёплым чувством к матери, чем это обыкновенно встречается. Считаю необходимым добавить, что пациент, 19-летний студент, совершенно не был знаком с учением психоаналитической школы. Вот что он сообщил мне об образах, представляющихся ему при онанировании: "Единственными возбудителями в моей половой жизни являются ванны. Дело в том, что при мытье мне помогала мать, и вот этот образ – нагого юноши, которого моет женщина-мать, принадлежал к излюбленным мною. Вообще большинство моих представлений носило явно мазохистский характер. Так, раз в гимназии я наблюдал следующую сцену: одного моего товарища, тайного онаниста, как я подозревал, ради потехи посадили в деревянный ящик и затем мальчики по очереди надавливали на его половые органы. По блеску его глаз я понял, какое наслаждение, смешанное с болью он при этой игре испытывал. После этого я часто представлял себя в его роли. Вот другой случай: у нас служила прислугой здоровая, белокурая девушка. Однажды, когда она раздевалась, ложась спать, я случайно увидел её тело. Мне особенно запомнились её колени. И я часто потом представлял себе, что она крепко держит голову, зажавши её между своими коленями. Или я должен был носить на своих плечах раздетую женщину. Или меня слегка секли или, лучше сказать, приготовлялись сечь. При этом смысл всех этих видений отнюдь не заключался в том, что мне причиняли боль, но скорее в том, что я, имея полную возможность избежать, скажем, сечения, всё-таки покорялся. Вот в этом сознании позорного безволия и заключалась для меня главная привлекательность. Сюда же относится и смутное желание матери. Иногда мне представлялось, что я лижу её тело или обнюхиваю его, причём моё внимание фиксировалось на постепенном утолщении её ног в бёдра. Эта тенденция ног, расширяясь, переходить в бёдра, всегда вызывала во мне представления колыбели, укачивания, постепенного погружения в сон, или погружения лица, носа, глаз в мякоть её тела. Иногда она обливала меня в этот момент молоком. Здесь меня возбуждала моя покорность её животному, могучему материнству".

Чувство виновности, причиняющее онанисту большие душевные страдания, в то же время повышает наслаждение, доставляемое онанизмом. Дело в том, что каждому наслаждению присуще стремление усилить его. При повторении наслаждения оно теряет часть своей прелести. Отсюда стремление к варьированию или к усилению раздражения. Это усиление, однако, трудно достижимо при онанизме. Поэтому онанист хочет повысить наслаждение путём создания внутренних сопротивлений. "Всё, чего мы можем достигнуть легко, шутя, уже не представляет для нас наслаждения. Все мы ищем вечной борьбы. Все мы, в сущности, воинственные натуры, для которых борьба является потребностью. Так как наша культура не всегда даёт нам повод для внешней борьбы, то борьба обращается внутрь нас. Мы создаём себе искусственные сопротивления, чтобы их преодолевать и тем увеличить значение победы. Благодаря запретности онанизма, он приобретает совершенно исключительную привлекательность" (Ранк).

Штекель полакает, что если бы онанизм был дозволен, то к нему влекло бы гораздо меньше. Я считаю, что при более терпимом отношении к онанизму распространение его не уменьшилось бы, но скорее бы увеличилось, зато уменьшились бы или исчезли бы тягостные душевные переживания онанистов.

Роледер на основании своего опыта считает, что лишь у малого процента онанистов этот "порок" производит глубокое впечатление на душевное состояние. По словам этого автора, угнетающее влияние онанизма бывает у большинства онанистов лишь кратковременным, мимолётным, быстро проходящим. При вновь пробуждающемся половом влечении они онанируют снова без всякой душевной борьбы. Напротив, невропатологи Эрб и Левенфельд считают, что постоянная борьба между влечением и нравственным долгом сильно влияет на нервную систему и истощает её.

Особенно подчёркивает эту душевную борьбу Штекель: "Онанист, который находится в постоянной борьбе с половым влечением, потому что стремится остаться целомудренным и падает, - делается нервным, так как тратит много энергии на внутреннюю борьбу. Его жизнь – постоянная борьба между потребностью и страхом. Между тем именно при этом состоянии, когда внутри нас борются два течения, когда сознательное и бессознательное чувства враждуют между собою, когда большая часть нашей энергии уходит на подавление душевных конфликтов, - именно тогда может развиться невроз. Все другие моменты подготавливают почву для невроза, делают его возможным, но решающим толчком является психический конфликт".

И по Хичману, едва ли существует для ребёнка какой-либо другой "грех", который был бы связан с таким продолжительным чувством виновности, с такими сильными психическими реакциями, как половой "грех", особенно онанизм. Это даёт важную опорную точку для специфической связи неврозов с половой жизнью.

Онанист иногда так привыкает к своим угрызениям совести, что ему делается трудно отказаться он них. В "Исповеди" Петрарки1 мы находим правдивые слова о "сладости страдания", о болезненном сладострастии, с которым человек бередит свои раны: Я "так упиваюсь своими страданиями и муками, что извлекаю из них некое наслаждение и расстаюсь с ними лишь против воли".

Нравственные упрёки, которыми осыпает себя онанист, и опасение физического истощения часто вызываются или поддерживаются чтением недоброкачественной литературы об онанизме и его последствиях. Уничтожающую критику таких псевдонаучных книжек мы находим у А.Ф. Кони2: "Всякий, кому попадались подобные якобы научные, книжки, знает, как мало в них не только серьёзного медицинского содержания, но и простого человеколюбия по отношению к несчастным читателям, попавшим во власть сокровенного порока, последствия которого изображаются в таких преувеличенных и устрашающих красках, что чтение подобных книжек впечатлительным юношам прибавляет к физическому расстройству организма ещё и страшную душевную подавленность и безнадёжность, способные толкнуть к сумасшествию или на самоубийство. Недаром в Германии одно время пришлось запретить продажу книги "Персональная защита", которая своим преувеличенным изображением результатов тайного порока доводила многих юношей до мрачного отчаяния и покушения на свою жизнь".